Каждую неделю меня привозили на допросы в ЧК под усиленной вооружённой охраной. Новый «следователь» теперь устраивал мне перекрёстные допросы, и, как я должен с сожалением заметить, это был настоящий военный юрист, пошедший на службу к большевикам; но даже и он был поразительно невежественным, думая, что город Мешхед находится в Западном Китае, а Кашгар в Персии.
Двое или трое из моих конвоиров всегда присутствовали на этих допросах. Это были простые бесхитростные парни, русские крестьяне, служившие ещё в старой русской армии. Они сказали мне, что большевики мучают заключенных и изводят их с величайшей жестокостью, и поэтому они решили всегда присутствовать на этих допросах и следить за тем, чтобы ничего подобного не происходило. В это время коммунисты «демократизировали» всё, что можно и допустили солдат и рабочих во все свои Советы и институты и таким образом боялись возражать против такого требования со стороны моих конвоиров. Отношения между этими молодыми солдатами и большевистскими чиновниками и комиссарами были очень напряжёнными.
В тюрьме вызов любого заключенного в ЧК всегда вызывал большое волнение. Иногда эти бедняги просто исчезали, а иногда они возвращались в прискорбном состоянии.
Однажды они продержали меня в ЧК с раннего утра до десяти часов вечера. Когда я вернулся в тюрьму, то привратник, раньше работавший извозчиком в городе и хорошо меня знавший, обрадовался, снова увидев меня живым, и воскликнул —
«Слава Богу, Павел Степанович! Вы вернулись живым и невредимым! Мы очень волновались. Даже у уголовников никто не ложился спать, так они беспокоились о вас».
Тюремная еда была ужасна; она состояла исключительно из супа и небольшого количества овощей без какого-либо мяса. Родственники и друзья заключенных, как правило, приносили им с воли еду, и если у кого-то не было друзей, могущих ему помочь, то он был обречён голодать. Те, кто получал еду из дома, обычно делились ею со своими товарищами по заключению.
Как правило, еду приносили женщины, и они обычно ждали у ворот тюрьмы, когда привратник выйдет, чтобы забрать еду, и оставались там, ожидая, пока им назад вернут посуду. Ожидание было очень тревожным, так как достаточно часто привратник использовал условное выражение, «Он больше не нуждается в обедах!». Это означало, конечно, что заключенный был ночью расстрелян. Однажды моя жена стояла у ворот тюрьмы с моим обедом как раз в тот момент, когда меня везли на допрос в ЧК. Ворота были открыты, и я увидел свою жену и нашу маленькую преданную собачку фокстерьера Ромашку. Я впервые видел свою жену с момента моего ареста, легко вообразить испытанное нами волнение. Ромашка была чрезвычайно рада снова мельком увидеть своего хозяина, и с этого дня каждый раз, когда моя жена приходила к воротам и ждала, Ромашка отчаянно пыталась прорыть подкоп под тюремными воротами. Умное маленькое создание знало совершенно точно, что я заперт в этом здании и пыталась, как только могла, помочь мне освободиться. Она поранила свои лапы и повредила свои когти о камни, так что моей жене приходилось привязывать её, когда она приносила мне еду, и бедная маленькая Ромашка выла от горя.
В конце концов, однажды следователь сказал мне, что следствие по моему делу закончено.
«Не будете ли вы столь любезны, чтобы сообщить мне, в чём меня обвиняют?» – спросил я.
«Да. По сути, против вас нет никаких определенных обвинений, и допрос не принёс ничего нового», – ответил он; «но всё равно, вы известный враг пролетариата, и поэтому заслуживаете суровейшего наказания».
«Совнарком» или «Совет народных комиссаров», как я узнал впоследствии, учредил специальный суд, чтобы иметь дело со мной – «Революционно-полевой трибунал», состоящий только из судей пролетарского происхождения и рабочих коммунистов. В этом суде не было ни прокурора, ни судьи, ведущего допрос обвиняемого, так как перекрёстный допрос обвиняемого сочли ненужным делом.
«Вас привезут на суд только для того, чтобы вы услышали свой приговор», – сказали мне.
«Прекрасная форма правосудия в этом самом прогрессивном государстве в мире», – подумал я про себя.
По завершению следствия, меня перевели из одиночной камеры в общую камеру №22, где находились многие, арестованные ещё передо мной, где я нашел друзей и знакомых, состоявших со мной в заговоре против советской власти. Всех нас ожидала одинаковая судьба – быть расстрелянными.
В городе среди приличных людей было большое беспокойство относительно нас, так как они считали, что наша казнь неизбежна.
Незадолго до этого, десять членов Конституционно-демократической партии было арестовано и варварски умертвещено только потому, что они были членами «буржуазной партии». Их вывели во двор тюрьмы, раздели догола холодной зимней ночью, и затем эти дьяволы стали поливать их холодной водой. Когда они замерзли как статуи, пьяные солдаты разрубили их на части своими саблями.
Когда я присоединился к своим товарищам, мы быстро обсудили совершенно разные аспекты нашего положения и в течение нескольких дней установили связь с нашими друзьями в городе. Более того, мы наладили связь с представителями местного населения, поднявшегося против большевиков в Ферганской области, где под командованием бывших царских офицеров они провели несколько успешных операций против подразделений Красной армии.
Как правило, по утрам и вечерам нас выводили на прогулку во внутренний двор тюрьмы. Здание тюрьмы было старым и имело два двора. Внешний двор открывался прямо на улицу, и здесь находились служебные помещения, квартиры служащих и магазины. Во внутреннем дворе были камеры заключенных, кухня и больница.
Через сильно укреплённые железные ворота можно было попасть с улицы сразу во внешний двор, и через такие же ворота можно было пройти из внешнего двора во внутренний. Они всегда были закрыты. И вооружённые охранники постоянно дежурили на воротах. Все это было окружено массивной высокой каменной стеной, и в качестве дополнительной меры предосторожности весь комплекс зданий был окружен заграждением из колючей проволоки, вдоль которого день и ночь непрерывно ходил специально подобранный часовой красноармеец.
В первом дворе прямо напротив стены, окружающей внутренний двор, располагалась тюремная лавка, которая была связана с внутренним двором через маленькое окошко или люк. Во время прогулки заключённые могли подходить к этому люку и покупать табак, спички, сухофрукты, «нон» или местный хлеб в форме маленьких лепёшек и прочую всякую всячину.
Держал эту маленькую лавочку старый сарт, и каждое утро он приходил со своим помощником, также сартом, и приносил на своих плечах мешок с товарами. На входе в тюремный двор содержание его мешка конечно в течение нескольких минут проверялось тюремными охранниками.
Когда меня переводили из одиночной камеры в общую, то первым делом я попытался попасть в одну камеру вместе с моим хорошим другом, местным уроженцем по имени Абдул Каспар. Это был человек, пользующийся огромным влиянием и уважением среди местных жителей Ферганы. Он был арестован и помещен в тюрьму большевиками без какого-либо повода и причины, просто в качестве меры предосторожности, для удаления и изоляции человека, чье влияние на сартов могло быть опасно для советской власти.
Абдул Каспар содержался в отделении тюрьмы, предназначенном для заключенных местных национальностей. Он сразу понял мою идею и подал прошение комиссару тюрьмы с просьбой перевести его в камеру №22.
«Почему туда?» – спросил его комиссар с удивлением. —
«Разве вы не знаете, что там содержатся только преступники, осужденные на смерть?»
«Там сидит мой хороший друг Назаров Бек. Мои люди его хорошо знают, и я хотел бы быть рядом с ним во время его последних дней на Земле. Может быть, скоро Аллах смилостивится и меня тоже призовёт к себе», ответил Абдул Каспар в витиеватой восточной манере.
«Хорошо. Если ты хочешь вместе с Назаровым отправиться в мир иной, можете отправляться туда вместе», ответил комиссар с усмешкой.
Три дня спустя после перевода Абдул Каспара в нашу камеру он принес из тюремной лавочки несколько кружков «нона» или местного хлеба – лепёшек, которые он купил, и дал каждому из нас. Эта была первая почта, полученная нами из внешнего мира.
Местный хлеб «нон» – лепешки – делают в форме круга. В тонкой части посередине располагается какой-нибудь орнамент в форме простого узора на запечённом тесте, в то время как края лепёшки содержат толстый слой теста.
На узорах каждой лепешки Абдул Каспар без труда читал имя и адрес, иначе говоря, информацию о том, кому каждая лепешка предназначалась. В узорах были написаны буквы арабского алфавита, а в тесте в толстой части по краям находились письма от друзей и родных.
